Киевлянка Ирина ХОРОШУНОВА в дневнике 1943 года: «Немцы стирают села с лица земли, сжигают их вместе с населением, но чем больше жгут, тем больше партизан»

«На нашей двери бумага: «Квартира конфискована гестапо. Комиссар гестапо». И украинская фамилия»

4 мая 1943 года, вторник.

У меня теперь новый счет параллельно со старым. Шестьдесят дней. Два месяца нет моих. Ожидание делается нестерпимым. Действительно, как говорит Болдырев, нужно обладать железной силой воли, чтобы выносить это ожидание. Мне удается это только благодаря страшному нервному напряжению и какому-то безразличию ко всему одновременно. Состояние непонятное, временами страшное, но спасительное.

Вот сегодня я снова начала писать. Пишу на листочках, которые прячу на работе, чтобы не нашли в случае моего ареста. Мои друзья не послушали меня, не сожгли записки, а зарыли в сарае под большим домом. Я лежу в библиотеке в своей комнате под столом у двери. Так меня не видно из-за стекла, и все думают, что я вышла. О том, что вот так часами лежу на полу, знает только Нюся и, возможно, Елена Федоровна.

Вот уже месяц, как я вернулась в библиотеку. Хроника не сложная, но страшная. С 7 на 8 марта в нашей квартире была засада. Ждали Степана. Нюся меня не пустила туда, и я снова не попала в лапы гестаповцев. Квартиру 8-го вечером запечатали, а пришла я туда через полчаса после того, как гестаповцы ушли и спрашивали, где я. Я перестала быть «квартиранткой». На нашей парадной двери была прикреплена бумага с надписью чем-то красным: «Квартира конфискована гестапо. Комиссар гестапо». И украинская фамилия.

Потом меня хорошо скрывали в течение трех недель. В это время полицейские разыскивали меня в библиотеке. Говорят, Бенцинг их выгнал. Сказал, что ничего обо мне и моем местопребывании ему неизвестно. Что нечего им в библиотеку приходить. В эти же дни кто-то принес сообщение, что Степана убили. Прошло три недели, и я вышла из своего убежища.

За это время Нюся разыскивала N по оставленному им адресу, чтобы мне уйти из Киева к партизанам. Но он был на той стороне, а больше ни с кем он меня не связал. Потом посылали письмо Илье Сидоровичу. Рассчитывали, что он связан с нашими. Совсем меня собрали на уход из города. Но оказалось, что идти некуда. Илья Сидорович ничего не ответил. Идти же просто куда глаза глядят в состоянии почти помешательства, с температурой 38 не могла я. Так и решили ждать, что будет. Потом разыскивать меня перестали. В библиотеке, спасибо им, сказали, что я была в отпуску. И вот я работаю снова. Вернее, лежу на полу под столом и думаю свою тяжкую думу.

«Только благодаря самоотверженной помощи моих друзей, ставших мне самыми родными и близкими людьми, осталась я жить»

Очевидно, не судьба мне была погибнуть вместе со своей семьей. В последний раз, когда за мною в библиотеку явились полицейские, я должна была попробовать выйти на работу. Но все что-то задерживало нас. Я хотела скорее идти, а Элеонора Павловна настояла на том, чтобы я поела. Вышли с опозданием минут на 35-40. Нюся ждала нас на углу бульвара Шевченко и уже волновалась. Передала меня ей Элеонора Павловна (они меня ни на минуту не оставляли). Пошли в библиотеку. А там нас, как увидела Луиза Карловна, замахала руками: «Скорее уходите, за Хорошуновой только что приходили!». И так в который раз я опоздала на смерть. Рукою Нюси и Элеоноры Павловны несколько раз увела меня судьба от смерти.

Потом была я несколько раз в нашей запечатанной гестаповцами квартире. На всех углах дома стояли мои друзья. А я открывала запечатанные двери и пыталась найти забитое Степаном под полом оружие. Не нашла его, хотя во многих местах срывала плинтусы и доски пола. Не было ли его там или не нашла я, не знаю. Как я от абсолютной уверенности в смерти их перешла к надежде на то, что живы они, — не знаю.

Живу я у Нюси теперь. Она и Элеонора Павловна вот уже два месяца оставляют меня только на работе, но отводят меня туда и обратно. Нюсе я обязана тем, что мысль о самоубийстве все меньше занимает меня. Она права. Нужно погибать достойно, с пользой для дела, которое для нас дороже всего. И идти нужно туда, где опаснее всего.

Ничего геройского нет в том, что я осталась жить. И настолько мне тяжело выносить мысль о погибших, что жалею о том, что я осталась. Быть может, и до победы нашей доживу. Хотя эта мысль сейчас живет где-то далеко, далеко от меня.

Но в этой страшной, непостижимой трагедии узнала я самое дорогое, что может быть у человека. Это — ценность человеческого отношения, ценность товарищества, силу дружбы, которая вырвала меня из смерти. Да, только благодаря совершенно самоотверженной помощи друзей моих, ставших мне самыми родными и близкими людьми, осталась я жить. Не побоялись они смертельной опасности, которая угрожала им. Не оставили меня в такое страшное время. Кто знает, сколько придется мне еще прожить. Удастся ли дописать до конца страшную летопись чудовищной войны-трагедии?

Но наряду со страстным желанием скорейшей победы нашего народа, наряду с нестерпимым желанием того, чтобы остались в живых мои Татьяна, Шурка, Леля, наряду с этим моим таким же страстным желанием стало теперь желание жизни и счастья Нюсе, Элеоноре Павловне, моим Андреевским друзьям и многим другим.

Но ужас в нашей семье — еще не весь ужас. Семью Воробьевой забрали, и судьба их так же неизвестна, как и всех, кого забирает гестапо. И еще рассказали мне, как погиб муж Марии Ивановны. Мы знали, что он умер. Проводили его, но никто не знал, что, будучи крещеным евреем, он все время боялся доноса и медосмотра на работе. И вот они случайно услышали, как сосед по квартире сказал, что он сообщил об Юлии Ильиче на работе. И в ночь перед тем, как был назначен медосмотр, Мария Ивановна своими руками дала мужу яд.

«Некоторые добропорядочные шефы-немцы предупредили свою молодежь. Есть начальники, которые отпустили молодежь по домам. И еще сказали начальники, что защита в этот раз невозможна»

Труднее всего в годовщины. Вчера — два месяца, как их нет, а три года Шурке. Послезавтра именины мамы. Потрясение так сильно, что все самое главное, общее как-то отодвинулось и подчас не доходит до сознания. Правда, что никаких сообщений о значительных событиях на фронте не было ни в газетах, ни по радио, последнее время совсем затишье.

Больше же всего говорят сейчас о партизанах. Немцы борются со все растущим движением самыми ужасными средствами. Они стирают села с лица земли, сжигают их вместе с населением. Они бросают штыками в огонь пытающихся бежать. Сгорают все — дети, женщины, старики. Но чем больше жгут, тем больше партизан. Плохие вести из Макарова. Там сожгли соседние села Кодру и Забуянь. В Кодре сгорели больница и школа. Ничего не известно о Юре Столбунове. Удалось ли ему уйти? Не расстреляли ли его?

В субботу вывесили приказ о мобилизации молодежи обоих полов 1922, 1923, 1924 и 1925 годов рождения.

Ждали приказа давно. Принимали меры. Некоторые добропорядочные шефы-немцы предупредили свою молодежь. Есть начальники, которые отпустили молодежь по домам. Сделано под видом прощания с родными. На деле же все знают, что никто не вернется. И еще сказали начальники, что защита в этот раз невозможна.

Не могу ни вспомнить, что было вообще за пределами моей трагедии, ни заинтересоваться чем-либо. Только каждую минуту жду, что должны прийти Леля, Татьяна и Шурка. И хотя все время страшная мысль о том, что они могут не вернуться, не оставляет меня ни на минуту, все равно жду их. И это теперь главная, ни на секунду не уходящая мысль.

(Продолжение следует)